Харьковский тюремный замок (1822 г.)

Харьковский тюремный замок (1822 г.)

В 1822 году строительством тюремного замка занялся петербургский архитектор Шарлемань-Бодэ.

На карте 1887 года указана тюрьма

На карте 19 века

Согласно российским законам лица, совершившие серьезные преступления, могли содержаться в замке лишь во время следствия или перед отправкой на каторгу. Основным населением губернской тюрьмы были заключенные третьей и четвертой категории — те, кто, по мнению «компетентных органов», не представлял особой опасности для общества. Поэтому вплоть до начала XX века порядки в замке были мягче, чем в известном учреждении на Холодной Горе. Большевик Владимир Галкин, не понаслышке знакомый с: губернской тюрьмой, вспоминал о ней едва ли не с восхищением:
«..Тюремный режим был очень свободен. На свидания три раза в неделю можно было приходить кому угодно. Можно было передавать все, что угодно, и даже без просмотра тюремной администрацией. В общих камерах дверь вовсе не запиралась — ни днем, ни ночью. Была на замке, да и то не всегда, дверь общего коридора. Прогулки были продолжительные — два-три часа в день. Общие собрания политических устраивались совершенно свободно. Если к вечерней поверке общее собрание не заканчивалось, то поверка откладывалась до окончания общего собрания... Обысков никаких не было».
К концу 1906 года режим «ужесточился»: «Администрация перестала пропускать с воли обед, и заключенные вынуждены были сидеть на тюремной баланде, оставаясь без горячей пищи, питаясь передаваемым холодным жареным мясом, колбасой и прочим...» А ведь по другую сторону высоких стен уже несколько месяцев бушевали нешуточные страсти - разгоралась Первая русская революция.
10 октября 1905 года детище Шарлеманя-Бодэ едва не подверглось штурму. В толпе пролетариев, возвращавшихся с митинга по улице Тюремной (ныне — Малиновского), всерьез обсуждался, вопрос о немедленном захвате ненавистной твердыни. «Взятия Бастилии» по-харьковски не получилось: кто-то убедил рабочих, что в замке сидят исключительно уголовники. Так оно и было: на тот момент в губернской тюрьме пребывали всего лишь пятнадцать политзаключенных.
Но вскоре ситуация изменилась. Бурное развитие революционных событий резко увеличило число «пострадавших за убеждения». Их просто стало некуда девать. Описанные товарищем Галкиным «вольности» являлись, скорее всего, следствием не либерализма администрации, а ее неумения справиться с огромным наплывом заключенных.
Относительный порядок был наведен где-то к середине 1908 года, да и то в отдельно стоявшем корпусе пересыльной тюрьмы (она же — «этапный дом»). Во всяком случае, в камерах, располагавшихся в коридоре смертников, обыски производились по три раза в день. К тому времени различия между «уголовными» и «политическими» настолько стерлись, что даже Революционному Красному Кресту трудно было отличить «своих» от «чужих». К примеру, некий Цепляев, осужденный за вооруженный грабеж, считался уголовником. А сидевший в соседней камере эсер-максималист Константин Галкин, совершивший то же самое, был политическим. Ибо он убил полицейского и ограбил банк «не корысти ради», а токмо волею пославшей его... парторганизации.
Ужесточение режима было естественным явлением: на воле тоже «закручивали гайки». Как чуткий барометр, отреагировала тюрьма и на начало Первой мировой: резко оскудела пайка и увеличилось количество заключенных немецкой национальности.
«... Церкви и тюрьмы сравняем с землей», — торжественно обещали большевики победившему пролетариату. Но, как водится, выполнили только половину своих обязательств — первую. Тюремный замок исправно функционировал и далее. Очень скоро его заселили теми, кто сам приложил руку к падению царского режима. Члену ЦК партии левых эсеров Карелину, вдрызг разругавшемуся с большевиками, пришлось сменить кресло наркома на тюремные нары. Воспоминания «пламенного революционера» о жизни (чаще — о смерти!) харьковских заключенных летом 1919 года людям впечатлительным лучше не читать. И тем более не сравнивать их с мемуарами Владимира Галкина. Такие контрасты не всякая психика сможет перенести. Любопытно: чем дальше от «проклятого царизма», тем тяжелее раскопать какие-либо сведения о замке. В справочнике «Весь Харьков» за 1913 год указывались не только фамилии тюремных начальников, но и домашние адреса. Из аналогичных изданий послереволюционного периода Дом принудительных работ № 2 (новое название тюрьмы) чудесным образом исчез. Зато он продолжал фигурировать в харьковском фольклоре. Гости столицы УССР удивлялись: прямо под стенами замка стригли клиентов парикмахеры, точильщики точили ножи, а торговцы предлагали покупателям товар. Особо любопытным харьковчане объясняли: это сделано специально. Дабы народ помнил, что над частной инициативой в Стране Советов всегда нависает тюрьма. В 1937 году, когда светлое будущее, за которое боролся Владимир Галкин, вроде бы наступило, в ту же камеру №21, где некогда сидел «несгибаемый большевик», поместили адвоката Александра Семененко. Он, в отличие от Галкина, запомнил не либерализм надзирателей, а жестокие побои во время допросов. Тюремный замок не перевоспитывал противников режима, а наоборот, старательно их взращивал. Во время немецкой оккупации Александр Семененко стал обер-бургомистром Харькова.
После войны, когда утверждался генеральный план развития города, власти официально объявили о намерении стереть с лица земли угрюмое сооружение. Но тут случилась новая оказия: в Западной Украине развернулась борьба с антисоветским Сопротивлением. А город Харьков уж больно удачно лежал на пути от карпатских лесов до сибирской тайги. Каменный анахронизм продлил свое существование еще на четверть века.
Разобрали замок в конце шестидесятых, когда к нему уже вплотную подступили жилые дома, из окон которых отлично просматривался тюремный двор. Но кое-что в назидание потомкам все-таки осталось. Обойдите с тыльной стороны здание ГАИ Ленинского района, и вам откроется потрясающий образчик тюремной архитектуры.

источник

Из тюремного комплекса сохранились лишь два здания.